Телешов Николай Дмитриевич - Самоходы
Николай Дмитриевич Телешов
САМОХОДЫ
Из цикла "Переселенцы".
I
Закат еще не померк, над городом еще тянулись яркие цветные полосы
вечерней зари, а над степью уже всходила луна; она еще не светила, не
золотила степи, а только глядела ласково и скромно, обещая тихую, ясную
ночь.
Устиныч, невысокий старик лет семидесяти, с седой бородкой и светлыми
грустными глазами, сидел у ворот на скамейке и думал, то весело поглядывая
на небо, то украдкой вздыхая. За воротами раскидывался двор, обнесенный
серым дощатым забором, весь обросший высокой крапивой и широкими лопухами.
Посреди двора стоял домик - бывший холерный барак; из окон его видна была
невдалеке городская застава, а по другую сторону бесконечная степь.
Здесь жили переселенцы.
Одни уходили, другие приходили, и домик всегда был полон народа.
Пока Устиныч сидел и думал, его семья снаряжала повозку - маленькую
тележку о двух колесах с выгнутыми сквозными боками, похожими на ребра, и
с короткими оглоблями, лежавшими пока на траве.
- Чего ж на ночь глядя поедешь? - спрашивали старика соседи, вышедшие
поглядеть на чужие хлопоты.
- А что ж, - спокойно отвечал Усгиныч, - вона - месяц-батюшка вышел...
Оно светленько с ним-то, а не жарко, а матушка-солнышко теперь тоже рано
проглядывает: как зачнет это припекать, мы и в рощу, на отдых... Так-то
вог, милые.
Он охотно рассказывал обо всем: куда идет, почему и давно ли из дома.
- Идем далече, приятель. На версты считать, не знаю, как и выговорить.
А идем уже давно... верст семьсот прошли, слаза богу... Да осталось верст
тыщу... Ничего, милый, - дойдем! А семья наша вот какая: я со старухой -
это двое... Да Трифон - сын, да при нем жена, да детей четыре души -
крохотных... Да еще, значит, пятый внук - Лександро. Выходит - девять душ,
да десятая дочь... да еще две дочери...
Он показал обе руки, на которых при счете загнул уже все пальцы, и,
причмокнув, добавил:
- Эна, милый человек, народу-то! А каждый рот хлебушка просит, а его,
значит, нет и нет. Четвертый год не г урожая, хоть ты что хочешь.
Тележку между тем снарядили. Набили разное тряпьз и пожитки, туда же
посадили и жену Устииыча, худую, сморщенную старуху.
- Ноги-то, ноги-то, - жаловалась та, когда Трифон, коренастый мужик,
положил ей на колени ребенка.
- Мало что, матушка, потеснись! - возразил он спокойно, передавая еще
двух маленьких девочек. - Не у себя дома!
Он вытер вспотевший лоб и отошел в сторону. Дети возились, стараясь
удобнее сесть, а старуха только кряхтела и безмолвно шевелила губами.
- Бабы! Готовы, что ли? - крикнул Трифон, оглядывая толпу, собравшуюся
у ворот.
На его вызов стали собираться к тележке молодые женщины с узлами за
спиной.
- Все здесь? - спросил Трифон, пересчитывая семью. - Ну-ка, батюшка,
подходи! - обратился он к старику, который все еще сидел на скамейке.
Устиныч покряхтел, погладил коленки, вздохнул, однако встал и,
переваливаясь, нехотя пошел к гележке.
- Ладно сидите-то? - осведомился он у старухи и, не дожидаясь ответа,
повеонулся к бабам. - Все захватили-то?
Он задавал еще какие-то вопросы, отдаляя минуту отъезда, щурился на
небо, гладил спину, искал что-то в траве.
- Ну, милые, присядем, - выговорил он, наконец.
И вся семья молча и покорно опустилась в траву вокруг повозки. Потом
все встали и отдали по поклону на четыре стороны, а Устиныч, подняв над
головою обеими руками клеенчатый картуз, обратился ко всем окружающим:
- Простите, милые.
- Час добрый! - ответили ему голоса.
Трифон поднял оглобли
