Телешов Николай Дмитриевич - Начало Конца
Николай Дмитриевич Телешов
НАЧАЛО КОНЦА
Из цикла "1905 год".
I
Ларион Девяткин был человеком среднего возраста, когда наступил
девятьсот пятый год, с его небывалыми до тех пор грандиозными
политическими забастовками: то останавливались текстильные фабрики, то
бастовали кожевенные заводы, то типографии и газеты, то еще какие-нибудь
отрасли производства.
Девяткину многое из всего этого казалось нелепым ч даже вредным для
людей низкого звания, к каковым причислял он и самого себя. Он был уверен,
что это скандалила из-за войны рабочая молодежь, которой не было охоты
идти в солдаты, чтобы быть угнанной немедленно в Маньчжурию, где японцы
трепали царских генералов, постыдит шептавших о "терпении и терпении"...
"Труса празднуя", вот и выдумали эти политические забастовки и отягчали
ими и без того тяжелое для всех положение. Многие сверстники Девяткина
тоже были взяты в свое время в армию как запасные, и что с ними случилось,
живы они или нет, изуродованы или целы - ничего никому до сих пор
неизвестно.
Сам он по болезни сердца был освобожден от военной службы, и встреча с
японцами ему никак не грозила. Но вот война кончена, армии возвращаются...
Чего же ради теперь скандалить и бастовать? Это было ему совершенно
непонятно и даже до некоторой степени обидно.
Еще с мальчишеского возраста Девяткин работал в московском
первоклассном ресторане; сначала мыл посуду и бегал на побегушках с
мелкими поручениями, а потом занял место штатного официанта и пользовался
общим доверием как хозяев, так и гостей.
Подошла осень, и разрастающиеся забастовки начали задевать теперь и
самого Девяткина, а не хозяев-нанимателей, на которых ссылались как на
врагов рабочего класса.
Остановились, наконец, конки и окраинные трамваи, так что ходить на
службу приходилось пешком, а это было не близко и трудно. Остановились и
железные дороги, а жена Девяткина с двумя ребятишками жила при станции
Люберцы, верстах в двадцати от Москвы, у своего брата, железнодорожного
слесаря. Все сношения с ними прекратились, и это было очень досадно и
неудобно, особенно в такое тревожное время... Вспыхнула всероссийская
почтово-телеграфная забастовка, и узнать что-нибудь о семье стало
окончательно невозможно. Остановился газовый завод, погасло электричество,
и Москва погрузилась во мрак; забастовали хлебопекарни, замер водопровод.
. Все это вместе взятое так стиснуло жизнь, что среди темноты, пустоты и
полной неуверенности за завтрашний день становилось все более и более
жутко.
Наконец, подошли однажды огромной толпой к ресторану забастовщики и
потребовали всех служащих к себе, на улицу, угрожая в противном случае
хозяевам разбитием стекол, а служащим - занесением их имен на черную
доску. Когда все они, служащие, вышли на улицу, толпа радостно
приветствовала их, называя товарищами, и, вобрав их в свою гущу, потекла к
следующему большому ресторану снимать с работы других.
С каждым новым пунктом толпа значительно увеличивалась. Теперь она
представляла собою что-то очень внушительное. Девяткин шел в этой
возрастающей толпе, но старался ни с кем не разговаривать, а только
подчинялся чьей-то воле и не понимал, для чего все это делается и для чего
вовлечен в это дело он, вовсе не желающий ни бастовать, ни скандалить. В
таком настроении проходил день за днем...
Но вот настал момент, когда и его самого захватило тревожное
настроение. Было около часа дня. Он служил, как обычно, в своем ресторане,
в большом зале, подавая завтраки, весьма скудные, бе
